Верховцев с усилием отогнал видение. Голова его кружилась. Он вперил взгляд в портрет Уайльда. Неужели ты видел все это так же, как я? Так же отчетливо и ясно? И этот дворец, и ступени к морю, и Луну, и даже трещины на каменных стенах и мох?

Конечно, ты видел, ничто не ускользнуло от тебя. Но зачем, зачем ты заставил Саломею полюбить этого мальчишку, этого фанфарона? Разве пророков можно любить? Зачем ты провел ее, эту девочку, тропой, утыканной гвоздями лжи, ревности, жестокости, вожделения? Зачем ты, Оскар О'Флаэрти Уайльд, написал все это?! А? И почему не поставил точку в конце?! Почему ты избрал многоточие? Ты побоялся продолжить? Ты пожелал, чтобы кто-то дописал пьесу за тебя?! Чтобы Я ее дописал?

А ведь я спас твою Саломею. Да, да! В ее жизни – жизни, где, кроме воспоминаний об утраченном счастье, не осталось ничего, останавливаться на многоточии нельзя – слишком изощренная пытка продолжение. Милосерднее было бы кончить все разом. И вот Я ставлю точку каждый раз, как выхожу на мою сцену. И никто и ничто не может мне помешать творить мое собственное милосердие!

А ты… Ты видел представление «Саломеи» на квартире на Литл-Колледж-стрит и наслаждался своим драгоценным Альфредом Дугласом, игравшим в пьесе заглавную роль. Ты приглашал фотографов, и они снимали его: «Лорд Альфред, третий сын маркиза Куинсберри, в роли принцессы Саломеи». Снимки эти идут на аукционах мира за баснословные суммы. Ты наслаждался жизнью в двадцатом году от Рождества Христова. Наблюдал и веселился, сыпал парадоксами, шутил… И ты совсем не желал быть жестоким. Ты даже не думал о жестокости. Просто, красуясь перед слушателями, изрекал парадоксы: «Мораль – прибежище слабоумных», «Я могу сочувствовать всему, кроме страдания», «Если что-то и стоит делать, то только то, что принято считать невозможным».

Ты рассчитывал только на эффект и никогда не задумывался о том, что кто-то может извлечь из твоих слов свой собственный урок. И этот урок будет отличным от всего, что ты жаждал оставить в наследство миру.

И вот пришел Я – Игорь Верховцев, пришли МЫ, живущие в этом доме. Мы извлекли наш собственный урок из твоих слов, милый наш Мастер.

Взгляни же, взгляни – какая Луна в этом марте над нашим городом. Взгляни со своего портрета на нас.

Мы живем очень далеко от тех южных земель. Но Саломея, твоя девочка, будет плясать здесь, перед нами, среди нашего подтаявшего снега, битого асфальта, бензина и луж. И тетрарх Ирод Антипа будет преследовать ее своими желаниями именно здесь. Его Иродиада именно здесь будет исходить ревностью и злобой. А юный Иоанн Креститель будет обличать наш мир и призывать именно нас изменить свою жизнь и одуматься. Наконец-то одуматься и остановиться! Но мы не внемлем пророку. Потому что… потому что, как ты и предрекал, милый наш Мастер: мир ничуть не изменился за последние две тысячи лет. И мы тоже не изменились.

Мы по-прежнему своевольны, любопытны и жестоки. Мы – эгоисты и обжоры, мы падки до зрелищ, и мы хотим наблюдать то, что нам запрещается, хотя бы украдкой, хотя бы сквозь щель! Так за что же обвинять нас в аморальности? Разве инстинктивное, извечное чувство человеческого любопытства может быть аморальным?!

Верховцев резко вскинул голову. ЕГО ВСТРЕВОЖИЛ КАКОЙ-ТО ЗВУК. Мысли, точно стая летучих мышей, бесшумно покинули пропитанную духами комнату. Он настороженно прислушался. Внизу, на первом этаже, кто-то приглушенно рыдал. Он быстро спустился по лестнице.

В гостиной, освещенной только пламенем камина, были двое: Данила и Олли. После ссоры он не видел их вместе. Но сейчас они были именно вместе, рядом друг с другом. Олли сидел на диване, а Данила стоял перед ним на коленях и, уткнувшись ему в грудь, всхлипывал и что-то шептал. Олли гладил его по темным волнистым кудрям, потом наклонился, поцеловал.

МАЛЬЧИКИ ПОМИРИЛИСЬ. Ссора исчерпана. Верховцев на цыпочках удалился в кабинет. Он радовался за них, но ему было чуточку противно. Вид Данилы, стоявшего на коленях, обливающегося слезами и вымаливавшего ласку, точно собака подачку, оскорблял его взор. И этот самый человек, который… ЛЮБОВЬ. К черту любовь, если она такая! Но… все-таки мальчики помирились. Последнее препятствие рухнуло. И…

МОЖНО ПОДПИСЫВАТЬ ПРИГЛАШЕНИЯ.

МОЖНО НАЗНАЧАТЬ ДЕНЬ МИСТЕРИИ.

Глава 34

ПРИЯТЕЛИ И СОУЧАСТНИКИ

Удойко забрали из вытрезвителя на Новослободской в девять утра.

– Какие у вас товарищи заботливые! – съязвил дежурный, передавая художника с рук на руки сыщикам. – Чуть свет уж на ногах. Беспокоятся!

– Тамбовский волк мне товарищ, – Удойко отделался затасканным афоризмом.

Он был хмур, небрит и мрачен.

– Меня того? – осведомился он в машине.

– Что того? – не поняли сыщики.

– Сажаете? За берберовский магазин, да? Уже?

– Уже. – Сыщики сочувственно кивали. Зачем разочаровывать «объект»? Пусть помаринуется немножко, подергается, авось сговорчивей станет. – Ай-яй-яй, что вы там натворили! Ай-яй-яй!

Колосов встретил Удойко хоть и официально, но сочувственно.

– Присаживайтесь, Владимир. – Взял тон сразу на «вы» намеренно. Художник сел на краешек стула. От прежней его развязности и следа не осталось. – Натворили вы дел. – Колосов сокрушенно развел руками. – Нанесли побои гражданину Берберову, причинили материальный ущерб магазину. Как же вы так круто со своим приятелем обошлись?

– Он мне не приятель.

– Разве? А он о вас говорит не иначе как «мой близкий доверенный друг Вова».

Удойко дернулся.

– Я у него в доверенных сроду не ходил.

Колосов удивленно приподнял брови.

– Как же так? А деликатные поручения?

– Какие еще поручения?

– А знакомства-то различные? Вы вот, насколько нам известно, знакомили Артура Берберова со всеми, с кем он жаждал пообщаться. Он вас просил, и вы шли навстречу. Ведь он просил об этом?

Колосов слегка повысил голос.

Удойко поднял голову. Молчал тупо.

– Он просил вас, не так ли?

– Да. Просил. – Слова брякнули, словно медяки об пол.

– С кем именно?

– С Красильниковой.

– Это мы установили еще в прошлый раз, еще с кем?

– С Ленкой Беленькой.

– С Берестовой. Так. При каких обстоятельствах? – Никита облокотился на стол. Он убрал все служебные бумаги в сейф. Стол был гладкий, голый. Прямо глаз радовался такому рабочему месту.

– Ну… он как-то прошлой зимой спросил, нет ли у меня знакомой девушки-блондинки. Чтоб была обязательно маленькая и приезжая, чтоб в театре кой-что секла. Я тогда как раз с Беленькой сошелся и…

– А с какой целью он хотел познакомиться с блондинкой, он вам сказал?

– Сказал, что… что ему нужна новая модель для демонстрации костюмов. Характерная модель.

– И вы его с ней познакомили. Где, в магазине?

– Нет, он подъехал к «Улью». Я Ленку вывел, посадил в машину.

– И дальше было что? – спросил Никита.

Художник вздохнул.

– Пьян я был, точно не помню. Они потолковали о чем-то и уехали куда-то. А я остался.

– Вы Берестову впоследствии в магазине на Кузнецком видели?

– Нет. Я, правда, туда не скоро забрел – месяца через три или больше.

– И судьбой ее у Берберова не интересовались?

Удойко отрицательно покачал всклокоченной головой.

– Какая машина у Берберова?

– «Жигули»-»девятка», черная.

– Гараж у него есть?

– «Ракушка» возле дома на проспекте Мира.

– Та-ак… – Никита побарабанил пальцами по столу. – Еще с кем при вашем посредничестве познакомился Берберов?

– Из девушек больше ни с кем.

– Вы такую Киру Куколку на Кузнецком не встречали? Ночную бабочку и знойную женщину?

– Нет.

– Нет?

– Нет. – Удойко честно посмотрел Никите в глаза.

– За Беленькую он вас как-то отблагодарил? – продолжал Колосов.

– Что вы имеете в виду? Что я деньги, что ль, за нее, как альфонс, получил? – вспылил Удойко.

– Упаси Бог. Альфонс! Я и слова-то такого не знаю. – Никита прищурился. – Но вы ведь получили от него деньги… в долг, разумеется, а?